Музыка при свечах _Часть II (глава I_окончание)

[ame_hitory]

За два часа до концерта девушка стояла дома перед распахнутым шифоньером и сосредоточенно медитировала на небогатый гардероб. Всего два летних цветных платья и несколько брючных костюмов... Нет, молодежные платья не годятся совсем, да и холодно нынче. Ну, что ж, будем шокировать beau monde[1].

 

Саша надела строгий темно-синий брючный костюм с пиджаком, украшенным узкой полоской серебряной вышивки на воротнике, и серебряно-металлического цвета блузку, под воротник которой надела неброское колье под черненое серебро, с синим камнем в центре. Стекло, разумеется, хоть и чешское, да и шут с ним.

Собрав волосы в привычную «ракушку» на затылке, скрепленную шпильками, и позволив нескольким прядям выбиться возле ушей длинными завитками, девушка критически оглядела себя в зеркале, осталась, в общем, довольна и задумалась.

Кто бы мог представить, что она увидит Даниила ла Гранжа! У нее на полке стояли диски со всеми его концертами, ни на одном из которых, кстати, не было фото исполнителя (Бог знает, как ему это удавалось). Желтая пресса закармливала читателей невообразимыми историями «из жизни» молодого (ему было всего 27 лет) таланта, но маловероятно, чтобы в этих баснях было хоть две строчки правды. Интересно, какой он на самом деле?..

Глянув на часы (вот-вот должен подъехать Макс), Саша ощутила нервный озноб и обхватила руками плечи. Ей вспомнился Мэлисон, и подумалось вдруг, что ла Гранж (она судила по музыке, под которую, собственно, и писала свой роман) должен быть похож на него... Девушка попыталась даже представить его лицо, но тут раздался звонок в дверь. Саша вздрогнула, потом взяла себя в руки, подняла выпавшие от неожиданности ключи и поспешила к выходу.

Максим, не успевший еще переступить порог, остолбенел.

– Ты в этом собираешься идти?! – проговорил молодой человек, одетый в шикарный смокинг, смотревшийся, правда, на его широкой фигуре как-то не на месте; и сам Райков, похоже, чувствовал себя весьма неуютно.

– А что? – спросила девушка, делая вид, что не понимает его изумления. – Тебе не нравится?

– Да н-нет... – замялся Макс, – Тебе безумно идет этот цвет, но... Там же будет банкет, и все такое...

Саша ослепительно улыбнулась, кажется, впервые в жизни сделав это с расчетом привлечь, или, вернее, отвлечь, внимание (не дай Бог он поймет, как тяжела ей эта бравада!). Заперев дверь и взяв своего спутника под руку (еще один неслыханный жест! – она старалась по возможности избегать чужих прикосновений, особенно мужских...), девушка произнесла с иронией:

– Ты помнишь? – мы едем работать. Представляю, как бы я выглядела в prêt-à-porter от Версаче и – с фотоаппаратом! Смех!

 

Зал филармонии, выстроенный в форме ракушки жемчужницы, открывающей створки к сцене, погрузился в полумрак и затих. Первым номером в концерте был Паганини. Саша никогда его не любила, но сейчас, видя, с какой невообразимой, почти пугающей быстротой летают по грифу скрипки пальцы исполнителя, она застыла в кресле, безотчетно прижав руку к губам. Ее завороженный взор не отрывался от смуглой узкой руки, будто даже не касающейся струн, но извлекающей каскады звуков прямо из воздуха.

Александра вообще испытывала необъяснимый трепет перед скрипкой еще с детства. Когда ей было семь и захотелось в музыкальную школу, мать повела Сашу на прослушивание. Девочка легко прошла приемное испытание, и встал выбор: фортепиано, скрипка или гитара. Тут-то все и кончилось, не начавшись. Оказалось, что фортепиано в однокомнатной квартире поставить будто бы некуда, да и денег всегда нет. Гитара показалась не женским инструментом. А на скрипку, сказала мама, «у тебя терпения не хватит!»  И если уж мама решила, что дочь не справится, то и пробовать не стоит, и уговаривать и убеждать – бесполезно... Странно, что ей еще удалось отвоевать право учиться в художественной школе.  И то – добрая мамочка нарочно выключила Саше будильник, в надежде, что она проспит вступительный экзамен...

...Девушка очнулась от легкого толчка под локоть, и только теперь, повинуясь знакам Максима, вспомнила, что нужно снимать. Настроив объектив, Саша взглянула наконец на лицо исполнителя и снова замерла, пораженная до глубины души.

Даниил ла Гранж был как-то не по-английски смугл, худощав и черноволос. Высокие, резко очерченные скулы, твердый подбородок и орлиный нос делали его старше лет на десять, но более всего поражали – глаза. Чуть глубоко посаженные, но большие и широко поставленные, с длинным разрезом, они не смотрели в ноты, а словно бы изучали зал, пристально и насмешливо, даже почти с издевкой. Они ненадолго останавливались на каком-нибудь лице, будто бы прочитывая в его чертах всю суть человека, впитывая ее почти с жадностью, и, насытившись, скользили дальше. Сверкнула вспышка,  пронзительный взгляд мгновенно обнаружил источник, и Саша невольно вжалась в кресло, безотчетно стиснув фотоаппарат у груди, словно сделала что-то непозволительное. Девушка сидела достаточно близко и с недоумением заметила, как вдруг дрогнуло лицо ла Гранжа, он даже едва не сбился с темпа, и темные агатовые глаза метнулись к нотам, как-то странно сверкнув.

Придя в себя, Саша отважилась сделать еще несколько снимков, но Даниил больше не смотрел в ее сторону, и девушка погрузилась в звуки так любимой ею скрипки. Он играл совершенно разные произведения: классику и джаз, популярные мелодии и переложения классических произведений на современные ритмы. Казалось, что после Зинчука с его безумной электрогитарой и скрипки Ванессы Мэй мало что может удивить, однако трактовки ла Гранжа были совершенно неожиданны: они тяготели больше к року, местами даже весьма тяжелому, и к модной нынче этнике, что в исполнении симфонического оркестра порой просто шокировало.

Но настоящее потрясение Саша испытала в самом конце программы, когда Даниил исполнил свое собственное произведение. Объявленное название, которое сам ла Гранж признал рабочим, заставило девушку вздрогнуть, потому что по-английски оно звучало «Мэлисон»[2]... Пронизывающе тоскливое соло скрипки на минуту парализовало зал. Оркестр молчал, слушатели застыли – не раздавался даже извечный «концертный» кашель – и пронзительные рыдания скрипки метались по залу, ища и не находя выхода. Но вот тяжелый аккомпанемент прервал мелодию, ворвавшись грубым и мрачным диссонансом. Снова заплакала скрипка, теперь уже словно умоляя, а тяжелые аккорды летели в нее камнями, разбивали и ломали. Сквозь навернувшиеся слезы Саша вдруг не столько увидела, сколько почувствовала, что мрачный взгляд ла Гранжа прикован к ее лицу, и снова необъяснимый ужас сковал девушку. Она даже зажмурилась, но свинцовые звуки терзали ее и словно обвиняли в чем-то. Две мелодии смешались в страстном противоборстве и вдруг – оборвались, рассыпавшись, будто сломавшись друг о друга...

Зал безмолвствовал почти минуту, а потом – взорвался овациями. Крики «бис» неслись со всех сторон, но скрипач, стоявший уронив, словно обессилевшие, руки, извинился, сказал, что его еще ожидает пресс-конференция, и скрылся за кулисами, больше уже ни на кого не глядя.

– Саш, пойдем? Что с тобой?

Голос Максима донесся до девушки, как из другой жизни.

– Да, извини... – проговорила она, все еще не придя в себя, и машинально последовала за журналистом в конференц-зал.

У ла Гранжа был свой переводчик, но Максим настоял, чтобы Саша переводила его вопросы и сама их задавала. Девушка делала это механически, почти совсем не видя от накатившей усталости ни окружающих людей, ни даже ла Гранжа. В такие моменты, после сильных эмоциональных потрясений, ей всегда хотелось поскорее добраться домой, чтобы в одиночестве осмыслить и привести в порядок свои чувства, необходимость же разговаривать с кем-то, «делиться впечатлениями» причиняла муку почти физическую. Наконец, эта пытка закончилась, и приглашенные отправились на банкет.

Воспользовавшись первой представившейся возможностью, девушка ускользнула из зала и выбралась на улицу, чтобы хоть немного отвлечься. Нервное потрясение и недосып совершенно ее вымотали, и Саша чувствовала, что мир плывет перед глазами, а усталый мозг отказывается считать окружающее реальностью. Словно она смотрела на все по телевизору.

Было около половины двенадцатого, и последние отсветы летнего заката уже почти погасли. Без двух дней полная луна заливала безлюдную улицу, соперничая с вошедшими несколько лет назад в моду рыжими фонарями. Тонкие облака изредка пытались заслонить палевый овальный диск, но лишь чуть затуманивали яркое сияние.

Девушка всегда приходила в необъяснимое волнение, глядя на луну, даже если это был узкий серп на закате солнца, – словно тонким лезвием прорезанная в небе улыбка. Но полная луна погружала Сашу в неописуемый восторг от совершенства природы, заставляя прерываться дыхание и сильнее биться сердце. В фотоаппарате осталось еще несколько кадров, и хотя пленка не была предназначена для ночных съемок, девушка сделала несколько попыток с большей выдержкой: слишком хороша была луна в прогале между деревьями.

Саша часто писала свои романы или стихи именно в таком настроении, насмотревшись в ночное небо. Но сегодня ум ее слишком утомился, чтобы рождать какие-то идеи, и девушка лишь вспомнила Байрона, почему-то по-английски:

The lamp must be replenish'd, but even then
It will not burn so long as I must watch.
My slumbers - if I slumber - are not sleep,
But a continuance of enduring thought,
Which then I can resist not: in my heart
There is a vigil, and these eyes but close
To look within; and yet I live, and bear
The aspect and the form of breathing men.
But grief should be the instructor of the wise...[3]

Внезапно низкий мужской голос раздался позади нее, подхватив монолог, хотя он уже не отвечал настроению Александры, и она не собиралась продолжать. Саша с трудом поборола порыв отпрянуть, обернувшись, и осталась стоять спиной к подошедшему, усмиряя сердцебиение. Мурашки побежали у девушки по коже, – от того ли, что голос был так красив и произносил слова с лондонским акцентом, так ею любимым, или потому, что она смутно узнала человека, говорившего:

...Sorrow is knowledge: they who know the most
Must mourn the deepest o'er the fatal truth,
The Tree of Knowledge is not that of Life.
Philosophy and science, and the springs
Of wonder, and the wisdom of the world,
I have essay'd, and in my mind there is
A power to make these subject to itself-
But they avail not: I have done men good,
And I have met with good even among men-
But this avail'd not: I have had my foes,
And none have baffled, many fallen before me-
But this avail'd not: Good, or evil, life,
Powers, passions, all I see in other beings,
Have been to me as rain unto the sands,
Since that all-nameless hour. I have no dread,
And feel the curse to have no natural fear
Nor fluttering throb, that beats with hopes or wishes
Or lurking love of something on the earth.[4]

«Но час настал...» – вспомнила Саша продолжение, однако голос ее собеседника молчал. Девушка наконец обернулась и замерла, почти задохнувшись от нахлынувшего волнения – позади стоял Даниил ла Гранж.

– Ваш английский очень хорош, – произнес он, и Саша едва не засмеялась нервно от неожиданной банальности этой фразы.

Даниил чуть усмехнулся:

– Простите, я, разумеется, сказал банальность. Видимо, идиотские вопросы некоторых ваших коллег подействовали на меня дурно.

Он смолк, сдерживая раздражение и глядя в небо. Синеватый дым поднимался от его тонкой сигары, временами заставляя Даниила щуриться. Девушка тоже молчала, чувствуя неловкость и обычную для нее робость в присутствии малознакомого мужчины. Саша вообще терялась рядом с людьми, вызывавшими у нее сильный интерес – и чем более привлекал ее чей-то ум, тем реже она решалась заговорить, предпочитая слушать и наблюдать. Сейчас, когда ла Гранж стоял совсем близко, ее почти подавляла исходившая от этой широкоплечей мускулистой фигуры сила. Тяжело было представить, что такие руки могут взять хрупкую скрипку и не сломать ее. При всем том, Даниил оказался совсем не высок, всего на полголовы выше Александры, никогда не относившей себя даже к женщинам среднего роста.

Смешанный свет луны и рыжих фонарей превратил лицо скрипача в чеканную медную маску, и только глаза его жили, расплавляя огни.

– Луна успокаивает меня и придает сил, – произнес вдруг Даниил негромко, словно самому себе, но тут же обернулся к Саше, давая понять, что не забыл о ней. – Пойдемте к гостям. Я хотел бы потанцевать с вами.

Ла Гранж направился в здание, и девушка, потрясенная неожиданным приглашением, последовала за ним, словно под гипнозом, но вдруг остановилась, вспомнив, что одета совсем не соответственно случаю и обществу. От мысли, что сейчас все будут пялиться на нее, у Саши мороз хлынул по спине.

– Простите, но я... я не могу... – проговорила она, краснея. – Видите ли, я одевалась для работы, и...

– И – что?

Даниил обернулся и смотрел насмешливо. Только теперь Саша вдруг заметила, что он успел переодеться, и на нем вместо концертного фрака были обыкновенные черные джинсы и темно-алая шелковая рубашка, расстегнутая на две пуговицы. Но он – знаменитость! – мог себе это позволить!..

– Вы полагаете, что только знаменитость может позволить себе одеваться удобно? – прочел ла Гранж мысли девушки. – Пойдемте, не то я приму ваше поведение за кокетство, а этого я не терплю.

Саша проглотила последние возражения и покорилась, почти оскорбившись: в жизни еще никто не обвинял ее в кокетстве!

Оркестр негромко играл вальсы Штрауса для желающих танцевать. Даниил обернулся к девушке, и она, мучительно краснея от собственной неловкости, замешкалась, соображая, куда бы деть сумку с фотоаппаратом, наконец, бросила ее на какой-то стул и подняла почти затравленные глаза. Ла Гранж уверенно притянул ее к себе и закружил по залу.

В первую секунду Саша сбилась с такта и даже наступила на край его ботинка, но в следующий миг ноги ее уже сами выписывали полузабытые фигуры, а глаза, решившись еще раз подняться, словно приковались к его взгляду. И тут эмоции сыграли новую шутку: девушка неожиданно совсем перестала бояться, поверив наконец, что это именно с ней все происходит, и то, что происходит – невыразимо весело и приятно! Нахлынуло то состояние, о котором говорят обычно "сам черт не брат". Она уже не танцевала – она парила, отдаваясь восторгу и почти смеясь, она сама плохо понимала, что с ней творится, но совершенно не хотела сейчас думать об этом. Она танцевала с самим ла Гранжем – и все тут! Плевать, что на ней даже не юбка, – не то, что вечернее платье, – и она выглядит среди всеобщего блеска почти нищенкой; плевать, что Макс смотрит обалдело, и вообще все, кажется, свернули шеи, и фотовспышки сверкают прямо ей в лицо. Она танцует с Даниилом ла Гранжем, и он так красив, что ей и не снилось!

– Итак, вы, наконец, пришли в себя, – констатировал он негромко, улыбнувшись одними уголками губ, – и мы можем побеседовать.

В другое время девушка наверняка покраснела бы от этого замечания, но сейчас она уже переступила ту грань, за которой обычно начинала творить всякие безрассудства, и ответила искренне:

– О да, с удовольствием!

– Для начала я все же хочу знать ваше имя.

– Александра Аратова.

Глаза Даниила непонятно вспыхнули, и девушка на миг перестала видеть что-либо, кроме их мрачной глубины и необъяснимой боли, но через секунду они вновь стали непроницаемы. Саша внезапно опять ощутила нереальность происходящего, как будто... как будто она спала, и ей снился собственный роман!..

– Мне интересно, что вы скажете о последней зарисовке, что я сыграл, – спросил тем временем ла Гранж.

– Знаете, я не очень разбираюсь в премудростях музыки, я нигде не училась – только самодеятельно бренчала на гитаре в школе, да подруга немного научила играть на фортепиано, но это не в счет: я полтора месяца разучиваю менуэт за третий класс музыкальной школы.

Он непонятно улыбнулся, заявив с какой-то слегка наигранной самоуверенностью:

– Тем лучше, потому что меня уже тошнит от критических заявлений так называемых специалистов. Я хочу знать, что вы чувствовали.

Вальс закончился, и Даниил увел девушку в угол зала, чтобы никто не прервал их.

– Так что же вы чувствовали?

Саша снова смешалась под его пронзительно требовательным взглядом, но честно попыталась ответить:

– Это было похоже на... на гибель большой любви, наверное.

– Вы одиноки, – проговорил вдруг ла Гранж почти с сожалением.

Девушка нервно рассмеялась:

– О, я знаю, это должно быть заметно. Я, наверное, кажусь вам совсем дикой...

– Не считайте это недостатком, - прервал ее музыкант неожиданно серьезно, и она поймала себя на том, что любой его жест, поступок, фразу воспринимает как неожиданные...

Саша недоуменно вскинула глаза, но не успела ничего спросить, прерванная подошедшим Максимом:

– Саш, спроси его насчет интервью, он же обещал.

– Снова дурацкие вопросы? – догадался Даниил, опять становясь вежливым и холодно-отстраненным как-то совершенно по-английски, в духе Викторианства. – Что ж, переводите, постараюсь не разочаровать вашего коллегу...

Александра, стараясь скрыть неудовольствие, тоже замкнулась и холодно выполнила работу переводчика, внутренне вся сжимаясь от нетерпения: очень хотелось поскорее закончить и продолжить едва начавшийся разговор. Но Макс решил использовать свою удачу на полную катушку и подготовил такое количество вопросов, что по окончании времени на что-либо не осталось совершенно. Вечер закончился, и все медленно и чинно разъехались...

По пути домой в машине Макса царило молчание. Саша была почти зла на коллегу за несвоевременное вмешательство, но, как обычно, сдержанно молчала. Да и в сон клонило немилосердно после всех треволнений.

Райков тоже был недоволен, потому что, несмотря на все ухищрения, ла Гранж, по сути, не ответил ни на один вопрос. Из какого пальца теперь высасывать репортаж? А этой красотке – хоть бы что: натанцевалась со звездой, и теперь спокойненько спит в его машине!

Впрочем, Макс быстро урезонил неразумную ревность. В конце концов, видела она этого сноба в первый и последний раз, почему бы и не ухватить кусочек славы, раз уж оне соблаговолили обратить внимание? Завтра фото вальсирующей парочки (ла Гранж, конечно, со спины) будет во всех изданиях. Саша, пожалуй, достойна этого везения – глядишь, работу поприличней предложат. Тем более, что фотограф она в самом деле талантливый – есть у нее какое-то особенное чутье на настроение... Одно плохо: если она уйдет из журнала, как с ней встречаться?..

Мысли журналиста прервал Сашин сонный голос:

– Остановись здесь, пожалуйста, я хочу пройтись пару минут пешком.

– Не боишься?

Девушка в ответ пожала плечами:

– У нас тихий район.

– Ладно, я подожду, пока ты во двор зайдешь, – оправдал молодой человек свое желание проводить ее хотя бы взглядом.

Александра недовольно вздохнула и, выйдя из машины, пошла к дому.

Уснула она в эту ночь только к пяти утра, и то лишь потому, что предыдущую тоже почти не спала. Хорошо, что завтра был выходной, и девушке не грозило опоздание на работу...

---

[1] Светское общество (фр.)

 

[2] Malison –проклятие (устар.)

[3] Ночник пора долить, хотя иссякнет

Он все-таки скорей, чем я усну;

Ночь не приносит мне успокоенья

И не дает забыться от тяжелых

Неотразимых дум: моя душа

Не знает сна, и я глаза смыкаю

Лишь для того, чтоб внутрь души смотреть.

Не странно ли, что я еще имею

Подобие и облик человека,

Что я живу? Но скорбь – наставник мудрых...

[4] ...Скорбь – знание, и тот, кто им богаче,

Тот должен был в страданиях постигнуть,

Что древо знания – не древо жизни.

Науки, философию, все тайны

Чудесного и всю земную мудрость –

Я все познал, и все постиг мой разум, –

Что пользы в том? – Я расточал добро

И даже сам встречал добро порою;

Я знал врагов и разрушал их козни,

И часто враг смирялся предо мной, –

Что пользы в том? – Могущество и страсти,

Добро и зло – все, что волнует мир, –

Все для меня навеки стало чуждым

В тот адский миг. Мне даже страх неведом,

И осужден до гроба я не знать

 Ни трепета надежд или желаний,

Ни радости, ни счастья, ни любви.. (Дж. Годрон Байрон. Манфред. Перевод И. Бунина)