Музыка при свечах _Часть II (глава V)

[ame_hitory]

В

от, снова эта чертова гостиница... Даже номер тот же. Зачем он приехал сюда? Разве можно снова верить им, этим лживым глазам, которые выглядят такими открытыми и искренними? Разве она перестала бояться непонятно чего? Впрочем, эта гадкая и, видимо, все-таки реальная история... Тогда...

 

Эти ее записки по электронной почте, в которых, кроме первой, только несколько слов: «Приезжай! Я жду тебя...» А в первой – рассказ о том, как его письмо месяц с лишним пролежало за письменным столом. Это – правда? Как можно верить после того, что он пережил в эти недели? И все так сухо и коротко изложено...

Зачем он приехал? Ах, да – новый концерт. На этот раз целиком из его собственных произведений, которые мало кто еще слышал, которых нет еще в записи, кроме стопок нотных закорючек в его папке... И эта Фантазия, которую он, наконец, дописал. Да, похоже он приехал специально, чтобы она ее услышала...

Какая чушь! Он ведет себя, как подросток. Ладно. Концерт не отменишь, так что придется пережить этот результат собственной глупости. Придет ли она? Впрочем, все равно.

 

Тот же зал-ракушка, чуть ли не те же лица в полумраке партера – сотни лживых глаз... Ла Гранж едва заметно передернулся и заставил себя не смотреть больше далее нотных листов, не искать тех глаз. Не пришла? Тем лучше. Непонятно только тогда, зачем переполнять его почтовый ящик... Ладно. Играем.

Но удержать глаза возле нот, знакомых, как узор линий на собственной ладони, почти невозможно. Они все равно бродят по рядам, разглядывая, изучая. Слишком давняя привычка...

А вот это лицо уже знакомо точно. Кажется, журналист, с которым она работала тогда – Максим. Рядом с ним тонкая барышня, сидящая с закрытыми глазами. Слушает. Журналист же нервничает и поминутно глядит на вход. Ждет еще кого-то? Не интересно.

А вон пожилая дама в безвкусном шифоновом балахоне, призванном скрыть полноту, но только подчеркивающем ее, что-то шепчет соседу – седому дядечке с еврейской бородкой. Глаза дамы опущены в Программу концерта, она раздраженно потряхивает ею – недовольна. Скучно.

Вот еще молодой парнишка, лет двадцати – редкое явление. Смотрит, как я двигаю пальцами, не отрываясь. Видимо, сам учится скрипке. Что ж, хоть кому-то пригодится этот концерт.

А вот, во втором ряду, почти настоящая леди – в облегающем стройную фигуру шелковом платье темно-фиолетового, почти черного цвета. О!..

Ла Гранж вздрогнул, порадовавшись, что Соната как раз закончилась и не пришлось сбиться с такта. Глаза! Это ее глаза. Она.

А теперь – Фантазия, которую он теперь назвал «Фантазия при свечах».

Странно, что он заметил ее только к самому концу. Неужели она так и просидела здесь все время? Смотрит, не отрываясь, не двигаясь. Неужели эти глаза – лгут!?

Итак, – соло. Она вздрогнула. Узнала. Забавно, только теперь понял, что в этой мелодии много русского – Чайковский, Свиридов... И – примесь востока. Теперь аккомпанемент. Зал снова молчит. Даже дама в шифоне подняла наконец свои белесые глаза с тремя фунтами туши на ресницах.

А она? Стиснула руки, вжалась в кресло. Плачет?.. Журналист в том же ряду смотрит в ее сторону несчастными глазами. Его спутница переводит зеленый взгляд с него на нее и обратно, кажется о чем-то догадываясь. Но она спокойна. Берет журналиста за руку и больше не отпускает.

Вторая часть – ее еще никто не слышал. Светлая. Он писал ее, пока ждал письма, надеялся. Потом, когда письмо так и не пришло, хотел дописать и третью часть, мрачную и злую. Но не стал.

Она все не отводит своих синих глаз... Что ж, встречи не избежать. Посмотрим...

 

Зал уже опустел, а Саша все сидела в кресле, дрожа, как в ознобе, не в силах двинуться. Эта Фантазия... Всего две недлинных части, но «какая экспрессия, какой жуткий эмоциональный заряд!», как сказала какая-то экзальтированная мадам в жутком шифоновом наряде. Теперь все собрались в банкетном зале, и она тоже приглашена. Но ей вдруг стало страшно.

Вчера утром, когда Макс позвонил и сказал, что
ла Гранж приехал с концертом, она ликовала. А сейчас – страшно. Глаза его страшны. Он не верит! Где найти сил убедить его?

Вот Максим заглянул в зал, зовет. Надо идти...

Журналист подошел к девушке и присел рядом. Помолчал.

– Боишься, – проговорил тихо. – Бросай. Пошли. Тебя там какая-то журналистка жаждет. На тему последней выставки в Алабинском. Поговори с ней, – развеешься, успокоишься.

Он был прав. «Сапожник я без сапог!» - подумала Саша, имея в виду свое психологическое образование. Никогда оно не помогало в личной жизни, как и у всех. Туча ее знакомых и бывших сокурсниц разведены или матери-одиночки, кто-то просто одинок. Счастливых в семье – мало, единицы... Загадочный парадокс.

Вздохнув, Александра заставила себя подняться и пойти давать глупое интервью. Ла Гранж не сводил с нее взгляда, как только она вошла в зал. Журналистка оказалась студенткой, притом бестолковой, и Саше приходилось чуть не по слогам диктовать ей искусствоведческие термины, а то и обычные слова. Девушка едва не вспылила в какой-то момент, но жалость к глупой девчонке перевесила, и Александра продолжала мучительную и совсем не подготовленную беседу, потеряв из виду ла Гранжа.

Его голос раздался вдруг совсем рядом, заставив Сашу вздрогнуть. Но обращался Даниил не к ней. Он извинился перед обалдевшей "журналисткой", потом молча взял Александру за руку и повел к середине зала, где под музыку уже танцевало несколько пар.

Его рука была горяча, ее – как лед. С минуту они танцевали как полагается, потом Саша вдруг, не поднимая головы, отняла ладонь и обеими руками почти вцепилась в его рубашку на груди, уткнувшись лицом в плечо. Она сама плохо понимала, что делает и зачем. Просто не было больше сил терпеть это его холодное молчание: ни приветствия, ни вопроса, ни упрека...

Даниил остановился, обняв ее дрожащие плечи, и под изумленными взглядами окружающих вывел девушку прочь из зала, сохраняя прежнее невозмутимое выражение на лице. Журналист дернулся было в их сторону, но зеленоглазая спутница положила пальцы ему на рукав и с улыбкой что-то прошептала на ухо, от чего тот вдруг густо покраснел, заулыбался и повел ее танцевать, украдкой поцеловав в маленькое ухо.

Александра пришла в себя только в машине.

– Куда мы едем? – осмелилась она спросить.

– Домой, – ответил ла Гранж коротко, не поворачивая каменного лица, и больше оба не произнесли ни слова.

Они молча вошли в Сашину квартиру и, почти как раньше, устроились на кухне в ожидании чайника.

– Что же ты молчишь? – спросил наконец ла Гранж.

Александра вскинула голову. Это он спрашивает – ее?! Это она молчит?! Девушка заговорила несколько поспешно, с трудом сдерживая обиженные нотки в чуть вздрагивающем на окончаниях фраз голосе:

– Вы хотите, чтобы я оправдывалась? Но я виновата в одной только рассеянности, всякий в ней виноват. Я все написала как было. Наверное, вам не легче от этого... Но и мне не сладко было, когда вы уехали, – не удержалась она от упрека.

Даниил отвернулся и долго молчал, глядя в темное окно, но вдруг усмехнулся и проговорил не к месту:

– Знаешь, я ведь теперь тоже католик...

Саша смотрела ему в лицо, не зная, значат ли его слова только это или – больше...

Громко щелкнул выключатель новенького электрического чайника, и девушка поднялась, чтобы налить чаю. Руки ее заметно дрожали, когда она заливала кипяток в заварник. Ла Гранж опять молчал, и это сводило с ума, но Александра терпеливо ждала. Она не хотела ни торопить, ни убеждать, ни оправдываться или искать виноватых. Нужно было, чтобы он сам все решил. И она сделает так, как он скажет...

Наконец ла Гранж задал вопрос, которого Саша ждала и боялась:

– Зачем ты просила меня приехать?

Она позволила себе глубоко вздохнуть, чтобы голос хоть немного меньше дрожал, и ответила давно приготовленной фразой:

– Чтобы сказать, что вы – не ошиблись.

– Не ошибся? В чем?

– Это ваше письмо... Помните? последняя фраза...

Даниил поднялся и отошел к окну, глядя на улицу, и Александра вдруг увидела, что он страшно напряжен, почти дрожит.

– Да... – пробормотал ла Гранж словно про себя. – Так поздно... Хотя, этот глупый случай...

Саша готова была разрыдаться, представив, что он должен был чувствовать, если только любил ее хоть немного. Страшно хотелось сделать что-нибудь, чтобы он сейчас улыбнулся или хотя бы обернулся к ней. Девушка смотрела на его напряженное лицо и вдруг вспомнила апостола Иоанна: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви».[1]

– Боящийся несовершен в любви... – прошептала она, и Даниил все-таки обернулся.

Что-то в его лице, нет, в глазах, заставило Сашу не отводить взгляда. Она смотрела прямо и открыто, заставив ла Гранжа вздрогнуть. Он уже видел это выражение однажды и – испугался, вот, как сейчас... Она словно все готова отдать прямо теперь и без остатка... Боящийся несовершен? Да. Да, он боится. Но тогда зачем он ехал? Зачем смотрит в ее глаза и молчит?

– Аликс?

Его голос был тих. Она улыбнулась вдруг, словно тоже что-то прочтя в его лице.

– Да!

Даниил почти отшатнулся, услышав то же «да». Оно обрушивало на него столько ответственности! Боящийся несовершен... А она? Разве она не боится? Разве не страх заставляет ее дрожать, стиснув добела руки? Но нет, ее страх – другой. И глаза ее сейчас полны только одним – напряженным, почти болезненным – вопросом... Что ей ответить? Боящийся несовершен...

И эти две недели, когда он понял, что ответа нет... Они стоят перед ним стеной, и какая-то пошлая гордость не дает перешагнуть через них. Боящийся несовершен.

Ла Гранж сделал несколько шагов к двери, но, пройдя мимо Александры, остановился у выхода из кухни спиной к девушке, опершись ладонью о косяк.

– Даниил? – проговорила она неуверенно. – Ты... уходишь?..

Да, Аликс, да, Афина синеглазая – я бегу! Но если ты...

Девушка смотрела на его окаменевшие плечи и понимала, что происходит. Понимала с такой ясностью, что становилось страшно. Но сделать она могла только одно...

Саша поднялась со стула и, тихо подойдя, вдруг прильнула щекой, ладонями, всем телом к его окаменевшей спине. Но только на секунду.

– Ты вернешься? – спросила она шепотом. – Должна же я знать, что ты решишь...

Даниил обернулся. Она стояла перед ним, опустив руки, совсем беззащитная, и покорно ждала ответа, каким бы он ни оказался... Чертова гордость. Чертов страх. Боящийся несовершен!

Ла Гранж протянул руку и взял ее ладонь в свои. Саша подняла ресницы. Так он не уходит? Какая мольба в его глазах... Что, что он хочет? Чего он боится? Лжи? Правды? Девушка коснулась другой рукой его груди, чувствуя удары его сердца.

– Чего ты боишься? – спросила она вслух. – Повторения той истории? Но мне не нужны твои деньги и твоя слава – мне хватит моих, хоть они и скромнее.

Саша говорила медленно и тихо, но он слышал, как дрожит от волнения ее голос.

– Думаешь, я испугаюсь твоих странностей? Но у меня их у самой вагон и маленькая тележка... Под венец я тебя тоже не тяну. Не женское это дело. Что еще?

Даниил смотрел изумленно в ее блестящие глаза и не мог понять, откуда в этом хрупком существе столько храбрости и силы, что она даже шутит, глядя, как он готов бежать прочь, бросить ее...

– Что еще? – повторил ла Гранж в полном замешательстве.

Ее ладонь лежала на его груди, чувствуя неровный стук сердца, и от этого Даниил ощутил себя совсем беззащитным. Это было невыносимо, и он накрыл ладонью ее вздрагивающие пальцы, чтобы оттолкнуть. Саша покорно опустила руки.

– Ты можешь уйти, если тебе нужно время, – проговорила она с темнеющими глазами. – И можешь уйти совсем, если хочешь.

Ла Гранж снова повернулся к ней спиной, но не сделал и шагу, пробормотав через силу:

– Я несовершен, Аликс...

Саша задохнулась от этого вымученного признания и несколько секунд только смотрела на его сгорбившуюся спину, пытаясь осознать, до каких глубин простирается его гордость, и чего ему стоило признаться в слабости... Потом вдруг улыбнулась и сказала по-русски с какой-то непередаваемой смесью нежности и облегчения:

– Балда!

Даниил обернулся, не понимая, и она, протянув руку, коснулась его бледной щеки.

– Я никуда тебя не отпущу! – прошептала она, глядя такими неожиданно жадными и страстными глазами, что Даниил вдруг тихо рассмеялся, нервно и – с невыразимым облегчением от того, что не нужно больше ничего объяснять.

К черту дурацкую гордость. К черту все! Боящийся несовершен!

---

[1] 1-е Ин. 4,18.