Музыка при свечах _Часть II (глава IV_окончание)

[ame_hitory]

Саша тем временем, переодевшись и заварив чай, сидела с чашкой в кресле перед компьютером и вот уже полчаса бездумно рисовала курсором пунктирные прямоугольнички на рабочем столе с пагодой и соснами у зеркально-гладкого озера.

 

Наконец, вздохнув, она решительно отставила чашку и открыла текстовый редактор. Мелкие буковки горохом посыпались на экран из-под ее пальцев, но девушка больше не раздумывала и не останавливалась.

Даниил!

Я все же решилась написать Вам, хоть и не надеюсь на ответ. Возможно, Вы даже не захотите читать... Впрочем, я думаю, Вам хватит смелости не стереть это письмо сразу.

Вы были несправедливы ко мне, уехав вот так, безо всяких объяснений. Или вы снова неправильно поняли мои слова? Плохо же Вы узнали меня, если подумали, будто я так легко меняю решения и желания!

Помнится, Вы говорили, что не терпите лжи. Итак, я буду совершенно честна с Вами. Я не хотела, чтобы Вы уходили. Мне только было страшно. Так страшно, что я себя не помнила. Вряд ли точно скажу, боялась ли я Вас или себя самой... Но причину этого страха объясню, хотя это будет нелегко. Вы помните, я много рассказывала о маме, и почти ничего – об отце. Я сообщила только, что родители развелись, когда мне было десять лет. Причиной же было то, что мой отец стал испытывать ко мне далеко не отцовские чувства. Я была доверчивым и наивным ребенком конца советской эпохи, и не видела ничего опасного в том, что, когда мама работает в ночь, мы с отцом спим вместе. И в игре его ничего не понимала. Не знаю, каким образом мать узнала об этом. Стала расспрашивать – и пришла в ужас. Тогда она, кажется, в первый и единственный раз кричала на отца, но в суд подала только на развод. И слава Богу. Она даже не стала мне объяснять, что к чему - она вообще с трудом разговаривала на темы пола, и даже когда я стала старше: всегда смущалась и от этого срывалась в какую-то пошлость. Только достаточно повзрослев, я поняла, что это была за игра...

Я не стала ненавидеть мужчин. Я даже не ненавижу отца – странно ненавидеть человека за то, что он болен...

Впрочем, возможно, отец и ни при чем... Я, верно, на многое решилась бы, будь у меня хоть капля уверенности в будущем. Но Вы не дали ее мне! Вы окружили себя тайной за семью печатями и не позволили узнать, кто же Вы на самом деле. Я увидела только, что Вы отличаетесь от того странного образа, что я выдумала в своем романе, – но разве этого достаточно? Я не знаю, где Вы родились, кто Ваши родители, как Вы учились и стали тем, что Вы есть сейчас... Я не знаю, что вы можете подумать об этой гадкой истории, что я сейчас рассказала... Мне ничего, ничего не известно! Вот Ваша честность!

И вот Ваша гордость, уязвленная самою же собою. Так я разочаровала Вас? Вы презираете меня за мой страх? Быть может, я глупа бесконечно и выдумала, будто нравлюсь и интересна Вам. Может, это было для Вас только приятное развлечение между концертами... Я и этого не знаю. Что ж, – как пожелаете.

Признаться, мне нелегко далось известие о Вашем внезапном отъезде. Но я справилась. Сейчас у меня новая престижная работа и выставки. Мои снимки покупают и расхваливают на все голоса. Мне есть чем заполнить пустоту. Теперь я могу сказать Вам:

Прощайте!

Александра Аратова.

Даже не перечитав свое послание, Саша отправила его по электронной почте, удалила исходный файл и с досадой выключила компьютер, не оставив даже музыки. Ей тяжело было в последнее время слушать что-либо, кроме тишины. Казалось, что все напоминает о нем...

В конце сентября Александру пригласили на выставку в Марсель, и она погрузилась в спешное оформление документов для поездки. Девушке было не по себе: до сих пор она не выезжала дальше пригорода, и путешествие за границу казалось чем-то совсем невообразимым. Но отказываться из-за этого от успеха и от возможности хоть что-то в жизни увидеть, да при том, что дорогу оплатил устроитель выставки, было глупо, и Саша поехала. Неделя во Франции оживила девушку. Ее успеху не помешало даже незнание французского – английского хватило, хоть ее и пугали, что французы не благоволят к этому языку. Теперь о ней уже писали как о талантливом фотохудожнике. «Желтизна», конечно же, не преминула расписать ее встречу с ла Гранжем на летнем концерте, кто-то даже попытался запустить сплетню о скорой свадьбе. Впрочем, Саша не читала газет – именно из тех соображений, чтобы не наткнуться на что-нибудь подобное.

Вернувшись, девушка взялась спешно разгребать завалы на работе, и на это ушло еще полторы недели, поскольку после ее успеха заказы так и посыпались, и теперь Александра могла выбирать, над чем работать. В конце концов, она сосредоточилась на рекламе парфюмерии и косметики, дававшей больше простора воображению и не тревожившей ее христианскую совесть, как сигареты или пиво.

Со всем этим Саша забыла о своем письме, и заглянула в электронный почтовый ящик только через месяц с лишним. Впрочем, он был пуст.

 

Сегодня девушка вернулась домой далеко за полночь – ее пригласили на открытие нового парфюмерного магазина, для которого Саша делала рекламу и разрабатывала дизайн торгового зала. Со вздохом облегчения скинув туфли, она прошла в комнату, распустила туго стянутые волосы и бросила шпильки на стол. Глянув на часы, Александра покачала головой. Главным недостатком подобных банкетов было даже не огромное количество совершенно неинтересных людей, а вот эти поздние возвращения домой. Хорошо хоть, что завтра суббота.

Снимая серьги и кольца, Саша задумалась. Сегодня она позвала с собой Максима, потому что быть одной означало – отбиваться от назойливых знакомств, и юноша такими счастливыми глазами смотрел на нее весь вечер, что девушке стало стыдно. Она ведь обещала себе не подавать молодому журналисту поводов рассчитывать на взаимность. Увы! Она и хотела бы полюбить его, но...

Александра с досадой встряхнула головой, отгоняя горькие воспоминания. Он даже не ответил на ее письмо, впрочем, как и ожидалось... Саша окончательно рассердилась на себя и стукнула рукой по столу. Шпильки со звоном подпрыгнули и посыпались в щель между столом и стеной. Тихо выругавшись полузабытым маминым словечком «гадство», девушка принялась отодвигать тяжеленный столище. Неожиданно она увидела светлый прямоугольник у стены. Сначала Саша подумала, что это какой-нибудь пробник из тех времен, когда она снимала обычным фотоаппаратом (недавно смогла позволить себе хорошую цифровую камеру). Однако, дотянувшись, она увидела, что это конверт. В недоумении Саша прочитала заграничный адрес и – похолодела.

Пальцы девушки задрожали так, что письмо выскользнуло из рук, весь мир расплылся в слезах, и Александра, закрыв лицо ладонями, без сил опустилась прямо на пол. Спустя несколько минут она немного пришла в себя и снова подняла конверт, но не решилась вскрыть. Сердце рвалось из груди так, что больно было дышать.

Дрожащей рукой девушка положила письмо на стол, собрала шпильки и привела свой рабочий угол в порядок, потом переоделась и умылась, пытаясь какими-то привычными действиями вернуть себе душевное равновесие и справиться с нахлынувшим страхом, от которого в голове все мешалось и пусто звенело...

Наконец, Саша вернулась к столу, взяла конверт и решительно вскрыла. Строчки расплылись перед глазами, и девушка не сразу смогла читать.

Аликс!

Я прочел Ваше письмо. Напрасно Вы решили, что я не стану отвечать, – напротив! Я сам хотел писать Вам, но не решался, чувствуя себя виноватым.

Да, я ошибся, и в первую очередь в том, что избегал говорить о себе. Но, может быть, не поздно еще это исправить?.. Словом, взявшись за перо, я решился писать Вам pro domo sua.[1]

Итак. Вам известно, что родился я в Англии, богатой и цивилизованной стране. Но добавлю к этому две существенных поправки: Лондон, иммигрантский квартал. Вот место, где прошло мое детство. Грязь, нищета, злоба. Миграционная служба, постоянный страх депортации. Собственно, тогда я не был гражданином Великобритании: родители привезли меня и еще шестерых детей Бог знал откуда - мне никогда не говорили об этом. Невесело быть младшим ребенком в такой семье: отец измучен подпольными заработками днем и ночью, мать задергана вечным страхом. Старшие дети тоже как-то подрабатывают. Единственным человеком в семье, который хоть как-то, урывками, занимался мною, была моя сестра Энн, третья по старшинству. Только благодаря ей я в четыре года научился читать, и книги, которые она неизвестно где доставала, стали моей жизнью. Читая, я довольно рано осознал неестественность моего положения, и все во мне переворачивалось от мысли, что так будет - всегда!.. Потому что на то, чтобы получить гражданство, не заработать незаконными приработками. Что могло ждать меня? Депортация куда-то, откуда мои родители сбежали? Вечная жизнь в страхе? А я видел, что возможна иная жизнь, стоит только получить эту проклятую бумажку!..

И тогда мы с Энн придумали план. Я убежал из дома и две недели скитался по притонам, пока однажды меня не избили в уличной потасовке. Тогда я пришел в больницу и сказал, что потерялся и ничего не помню. Меня вылечили и поместили в приют, будто бы временно, пока полиция не разыщет моих родителей, но я знал, что их не найдут.

Итак, я остался – со старым именем и с новой, вычитанной в какой-то книге фамилией. Я стал гражданином Британии и получил возможность учиться и достичь хоть чего-то. Именно здесь я впервые услышал классическую музыку и стал учиться играть на скрипке. Я отдавал занятиям все свое время, так что вскоре мои ровесники стали избегать меня и насмехаться. Но мне было все равно - я шел к своей цели, и люди не интересовали меня тогда.

После я поступил в Консерваторию и переехал в общежитие, обеспечивая себя частными уроками по французскому и немецкому языкам, которые освоил в совершенстве еще ребенком, болтая с соседскими мальчишками. И только здесь я вдруг понял, как ошибся, пренебрегая общением с другими. Теперь, когда я повзрослел, тяжело было научиться жить среди людей. Меня снова стали избегать. Только с преподавателями мне удавалось более-менее находить общий язык. К тому же я вдруг обнаружил, что девушки существуют не только в книгах, которые я читал, но и в жизни. Я, собственно, понимал, что моя Энн, которую я так и не видел больше, но часто вспоминал, тоже была девушкой и даже красивой девушкой, сколько можно судить по детским воспоминаниям. Но я никогда не воспринимал ее существом противоположного пола. Словом, я заметил девушек, но они меня - нет. И не знаю, что послужило большей причиной к тому, чтобы от меня почти шарахались - моя ли самоуглубленность или моя демоническая физиономия, которую к тому времени я успел возненавидеть. Снова проклятое одиночество окружило меня.

Тогда я решил, что мне не остается ничего, кроме как добиться небывалого успеха, и я сделал это. Я сделал еще шаг наверх из той клоаки, в которой оказался неизвестно почему. Но я заплатил за это дорогую цену, цену одиночества.

Получив первый гонорар, я отправился на психологический тренинг, потом еще и еще, пока наконец не почувствовал, что мои странности достаточно сгладились, чтобы их терпели не только за то, что я знаменит. Увы, это мало помогло. Журналисты уже успели расписать всему миру, что характер мой вполне соответствует внешности, и никто не решался завязывать со мной дружбы.

Наконец, нашлась одна отважная француженка, фотомодель Мадлен. Она была красива и весьма опытна, я же словно сошел с ума от того, что вытворяли со мной ее ручки, и не видел больше ничего. Она очень умело играла моею неопытностью, доводя до исступления и – отталкивая в последний момент. Она хотела непременной свадьбы, и я чуть было в самом деле не женился на ней! В конце концов, мой адвокат в отчаянии наорал на меня, заставив протереть глаза и оглядеться внимательно. Тогда и я стал замечать, что далеко не все ее слова – правда. Она хотела не меня, а моей славы и денег... С тех пор я не выношу лжи, и как только вижу ее в
ком-то – расстаюсь без всякого сожаления. Но лгут – все...

Теперь я лишь смотрю на людей издали. Музыка – страшная сила: она заставляет их быть самими собой, и если смотреть в этот момент, можно по одному только выражению лица прочесть почти весь характер. И отвернуться.

Но вот, я увидел Ваше лицо, и оно поразило меня, но не красотой, а тем, что я прочел на нем. В тот момент и особенно потом, когда я играл свою Фантазию, я понял, что непременно должен хотя бы раз поговорить с Вами.

О, нет, Аликс, Вы не разочаровали меня! Но гордость и в самом деле сыграла со мною дурную игру. Гордость и страх. Я не ожидал, что Ваши чувства вспыхнут столь сильно, я не был готов к этому. Я не был еще уверен в своих чувствах... Но вот Ваше письмо, полное боли и обиды - Вы имеете полное право на них! – лежит у меня на столе. Нет, Аликс, нет, Вы не были развлечением между концертами! Помните, я говорил, что хочу узнать, бывает ли настоящая Любовь? Вопрос наивный, не правда ли, для мужчины к тридцати... Но я нашел ответ и... испугался. А гордость только помогла найти повод к бегству.

Теперь, верно, поздно сожалеть. Но я подожду Вашего ответа. Если через месяц не будет известий от Вас, я буду знать, что все же ошибся...

Даниил ла Гранж.

Саша упала в кресло и крепко зажмурилась, кусая губы, но слезы все равно потекли из-под ресниц. Снова схватив конверт, девушка посмотрела на почтовый штемпель и поняла, что прошло уже явно больше месяца. Видимо, она уронила это письмо, просматривая почту после возвращения из Франции... Пусть! Она напишет ему теперь и будет писать, пока он не поверит, что виной всему глупейший случай, и не вернется к ней! Она справится с его гордостью, если только он в самом деле любит ее, – а это письмо не оставляло иных мыслей!

Александра нахмурилась, представив, каково сейчас Даниилу – он ведь не получил ответа!.. Нелегко теперь будет убедить его... Саша хорошо помнила перевод какого-то французского стихотворения из книжки про молодую турецкую учительницу, убежавшую от самого любимого мужчины:

«Человек живет и привязывается невидимыми нитями

к людям, которые его окружают.

Наступает разлука, нити натягиваются и рвутся,

как струны скрипки, издавая унылые звуки.

И каждые раз, когда нити обрываются у самого сердца,

человек испытывает самую острую боль».

Но ничего! У нее теперь есть воля жить и бороться.

Девушка погасила свет и легла. За окном поднялся яростный ветер. Фонарь проливал призрачный свет. Тени редких уже листьев метались по комнате стаей спугнутых птиц. Влажный воздух, наполненный запахами пыли, опавшей листвы и приближающейся грозы, врывался в комнату, заставляя трепетать и дрожать в ознобе легкую занавеску. Осень в этом году была так тепла, что даже гроза в октябре не сильно удивляла.

Ветер... Сашу всегда завораживал гудяще-тревожный и печальный звук осенних штормов. Но яростные порывы внезапно стихли, и Александра приподнялась в постели. Фонарь за окном мигнул и погас. Ни один звук не нарушал напряженного молчания. Глухая и мрачная тьма наполнила комнату. Не за что было зацепиться глазу.

Но вот где-то высоко над землей родился низкий нарастающий гул, переходящий в грозное ворчание. Стих. Ослепительное лезвие молнии с треском вспороло мрак, и тут же с гулом и грохотом содрогнулось небо, выплескивая потоки воды на спящий город.

Саша подошла к окну, залитому серебряно вспыхивающими струями дождя, глядя на розовато-голубые всполохи расчерченной полосами воды улицы. И вдруг до безумия, до неистового желания закричать от досады захотелось, чтобы рядом был он, Даниил... Чтобы они стояли, обнявшись, и вместе смотрели на этот яростный ливень...

Девушка зажмурилась, в сотый раз подумав: «Господи, что за идиотская ситуация! Ну почему надо было этому письму свалиться за стол, этому, а не другому!..»

---

[1] О себе (лат.)